Опубликовано в журнале Вуглускр под псевдонимом Л.Шмидт
Теплыми октябрьскими вечерами они стояли у метро уже за час до
объявленного времени, скромно стояли в стороне, на обочине людского
потока, несущегося сквозь стеклянные двери - чем позже, тем быстрее
движение, тем меньше автобусов подходит к остановке, тем чаще
оглядываются на них, на группу высоких парней с автоматами, которые
курят, лениво переговариваются, посматривают на часы, а труба уличного
оркестра поет печальное соло мелодии “Битлз”, проглатывая ноты, чтобы
успеть, пока стрелки не подошли к роковой цифре и не наступил Час Охоты.
У этого племени есть свои анклавы, они находятся близ шумных улиц, но в
подворотнях, чтобы не очень было видно и слышно, что там происходит. У
этого племени свои обычаи, легенды, тотемы, язык. Есть своя зона охоты
- вся Москва. Они всегда вооружены и опасны. Ночь напролет они будут
искать любого из нас.
Они и раньше были здесь, уже очень давно, в зависимости от ситуации то
более заметны, то менее. 4-го они не сильно бросались в глаза в общей
массе запрудившего проспекты военного металла, среди танкистов,
десантников и прочих защитников чести и достоинства
Всенародноизбранного, напряженно оглядывавших крыши и верхние этажи,
готовясь открыть огонь "на шевеление". Но уже днем 5-го их оказалось
необычайно много. Торжествующее разнообразие пятнистых униформ на
солнечном просторе Калининского (камуфляж то зеленый с коричневым,то
черный с серым), лихость заломленных беретов, уверенная осанка, твердый
шаг, автомат небрежно болтается на плече. Вот толпятся у “комков", не
думаю, что платят за покупки (коммерсанты и не настаивают, горды своим
умением договориться с любой властью), вот садят на ступеньках,
благодушно жмурятся, не забывая, впрочем, ощупывать взглядом прохожих
мужчин на предмет подозрительных выпуклостей, женщин по схожей причине;
ускорять шаг перед ними нельзя - подозрительно. Из отверстий служебного
транспорта по-хозяйски осматривают столицу - многие впервые попали в
Москву из своего Красноярска, Свердловска или Саратова. Вчера горячий
был денек, а сегодня можно расслабиться. Экскурсия. Победители. Город
оккупирован.
Им наконец-то позволили поиграть в Рэмбо, в Универсального солдата, в
Терминатора. В масштабе всей столицы, и днем можно, что уж говорить о
ночи. Они готовились, вживались в образ: английские надписи на куртках,
расслабленные киношные позы, перманентная жвачка в могучих челюстях.
Голос - громче, грубее, отрывистее, вот так: “РУКИ ЗА ГОЛОВУ! К СТЕНЕ,
СУКА! Взгляд тренированно-холодный, профессионально-пугающий.
Оказавшись на острие такого взгляда, чувствуешь, как в голове под
беретом происходит выбор вариантов поведения относительно тебя:
- ОСТАНОВИТЬ
- ПРОВЕРИТЬ ДОКУМЕНТЫ
- УДАРИТЬ
- ВЫСТРЕЛИТЬ
И ты знаешь, что очень слабо его решение зависит от президентов,
парламентов, от любых законов. Закон всегда будет на его стороне. Закон
- это нестрогие правила долгожданной игры, а играет он увлеченно и
патроны у него всамделишные.
Они презирают всех нас. Они ведь настоящие мужчины, потому что с
оружием, которое власть разрешила им применять. Хотя и власть они
презирают, этих бумажных политиков, говорунов в дорогих костюмах,
обожающих посветиться в телевизоре и на страницах газет. Им непонятны
слова, которые иногда достигают их ушей: “конституция”, “демократия”,
“права человека”. Им чуждо желание боссов завести каких-то депутатов,
каких-то журналистов. Они уверены: настоящая власть - у них. Власть -
это когда человек у стены, а палец на курке, и в коротком движении
пальца - жизнь и смерть, страдание и блаженство, все его права и вся
его биография. Власть конкретна, как удар сапогом. Бывает тоньше:
власть-страх, но основа та же. Такая власть есть у них, а к прочей они
равнодушны. И потому не особо обращают внимание на схватки вверху, если
только не зовут их, а в принципе готовы служить любому, ведь стиль их
работы неизменен.
Работу свою они обожают, как и свои игры. Бить людей - тоже нужное
дело. Они с удовольствием посещают спортзал: накачанная сила не
застоится, найдет применение. Дубинка - продолжение руки. Приятно
наблюдать реальный и скорый результат собственных действий: удар - и он
согнулся, удар еще - упал. Не видно у них скуки или лени, они сами
такую работу выбрали.
А пули одинаково мягко входят и в коммунистов, и в
демократов, кости сладко хрустят и у тех, и у других. И ни те, ни
другие, ни рабочий класс, ни трудовое крестьянство, ни лица
национальностей, ни даже лояльнейшая интеллигенция, советник вождей, не
имеют права защищаться - за этим следят (впрочем, за последней зря - и
сама не будет). А не дай бог попытка сопротивления - это приводит их в
ярость. Из принципа. Что дозволено им, видите ли...
Иногда их жалко. Их профессионально жалеют пресса и ТВ, периодически
предоставляя возможность публично попенять на быт, зарплату, низкую
социальную защищенность, на то, что не все еще в достаточной степени их
любят. После "штурма" Останкино один из них, честно глядя в камеру,
сказал о единственном погибшем с их стороны: "Он был боец. Вся эта
толпа не стоила его одного". Действительно, не стоила, особенно
раненые, особенно безоружные, особенно женщины и дети. Они так потешно
мечутся по освещенной площади, и можно из своего укрытия с третьего
этажа спокойно, ну, может, не спокойно, а дрожа от праведного
возмущения, но руки-то все равно не дрожат, этому учили, - целиться,
выбирая или не очень выбирая, чья следующая жизнь не стоит жизни бойца.
Но все-таки они не монстры, не терминаторы. Они читают некоторые книги,
держат дома канареек и собак, слушают музыку, Шевчука, например, и,
оказавшись весной за городом, вдыхают полной грудью - хорошо-то как!
Они способны любить, у них есть родители, подруги, жены, есть дети,
которые, когда папы приходят с работы, бросаются к ним, радостно крича,
а папы подхватывают их на руки, прижимают к себе, щекочут усами. Они
дарят своим женщинам цветы, своим детям игрушки, празднуют свадьбы и
дни рождения. Но мы почти не видим их семьи. Видим - раньше редко, а
теперь чаще - когда на экранах ТВ жены, всхлипывая, вытирают слезы, а
повзрослевшие дети сидят смирно, с каменными, неживыми лицами, глядя на
их портреты в траурных рамках, на заваленные цветами государственные
гробы.