Коля Муравин

Впервые опубликовано в журнале
"Аспирин не поможет" #2, май 1993

Осень. Ветер срывает листву с деревьев и швыряет на раскисшие дорожки. Осень. Ветер тащит над городом, над холмами, над излучинами реки тяжелые тучи и с размаху вспарывает их серые животы о клык гигантского здания Университета. Напрасно ветер грызет его потемневшие стены, бросает в стекла песок с далеких карьеров, разбивает прожектора подсветки, пытается расшатать шпиль - гигант устоит. Он незыблем. Он молод, ему сорока нет, но для меня он был всегда - как церкви без крестов, как Кремль, как Великая Стена. Главное здание всегда было перед нами.

Это целый мир, особая страна, охраняемая бдительной государственной стражей. Мало кто знает ее всю - от золотой звезды, воткнувшейся в атмосферу, до сырых и сумрачных технических этажей, расположенных близ поверхности планеты, и еще ниже, до таинственных подвалов и секретных шахт.

Он красив, он построен на костях тысяч безымянных зэка. Я люблю его, но когда думаю об этом, мне страшно.
Я люблю его, но ему это все равно. Я - микроб в его железобетонном желудке. Один из многих.

***

Вроде, простой вопрос из пяти букв, а как на него ответить?
Надя, Надя-теннисистка, стройная и стремительная студентка престижной кафедры. Ока не перепутает "янь" и "инь", ее изящная рука уверенно выводит иероглифы. Надя уезжала на практику в Шанхай. Мы случайно встретились на 21 этаже, и я рассказал про визит Ли Пена, про голодовку солидарности с китайцами, про то, как приходили к нам ночью их студенты, не имевшие права к нам приходить.
- Не понимаю, - сказала Надя, - чего они боялись. - Расстрелы были год назад, но теперь их уже не преследуют.
Она - специалист, но по этому вопросу у меня были другие данные.
- Ладно, - сказала она в конце концов, - но какое вам до этого дело? Зачем это?
Я ответил что-то, она хмыкнула.
- Это все несерьезно. Игра. Игрушками занимаетесь.
- Поиграла бы с нами, - сказал я.
- Спасибо, - сказала она, - я уже не маленькая.
Я знаю - у нее другая дорога. За Великую Стену.

***

Кубики, кубики, параллелепипеды с выступами, как будто огромной рукой расставленные по простору равнины - вид на юг с 18 этажа Главного здания. Каждый кубик - дом. Крошечные оранжевые автобусы везут человечков по Ломоносовскому проспекту. Ненастоящие краны загружают что-то в пластмассовые грузовички. Все такое игрушечное...
- Думаешь, свинтят? - спросил я, отворачиваясь от окна.
Он старательно обводил красной тушью слова "...прав человека", повернулся, поправляя сползшие на нос очки.
- Кто знает. Пикет не должны - корреспонденты будут. Впрочем, нет гарантий. "Эмнисти" ведь не ВЦСПС.
- Но и Москва - не Пекин.
- Да уж, с этим нам повезло.
Я его знаю два года, он всегда такой был - скромный, вежливый, аккуратный, этакий тихоня-отличник. Он таким же был, когда пришел однажды на физкультуру наутро после первого ареста... или задержания как это называют они. На митинге было дело. Его случайно выпустили. Теперь он - в Московской организации "Международной амнистии".
- Дим, как ты дошел до жизни такой? Когда, например, почувствовал, что в этом мире все не так, как нас учили?
- Когда? Не знаю. Понимаешь, у меня такая семья. Я в 5 лет научился читать, хотя, конечно, толстые книги еще не для меня были, но имена-то на обложках разбирал: Солженицын, Авторханов... С детства все это помню - вечные споры на кухне за чаем, вечная боязнь телефона. Конечно, и я был конформистом. Мой конформизм - это красный галстук, затем комсомольский билет. Они были противны мне, но я их носил. Только после того, как второй раз схватили, я решил - хватит прятаться - и обнажил свое истинное лицо.
Он смеется. И я смеюсь. Нам действительно смешно, хотя лишь недавно нас перестали приветствовать в компаниях сверстников ритуальным вопросом: "Как, тебя еще не посадили?". Нас не посадили, поэтому смешно. Может, и в самом деле все это только игра?
- Игра? - переспрашивает Дима. - Игра кошки с мышкой. Или тигра. Только теперь мы стараемся играть по своим правилам. Тигр по-прежнему может выиграть, но тогда он должен показать клыки. И всем становится видно, что он - тигр.

***

"Ван Сичже - фабричный рабочий из Гуанчжоу, осужден на 14 лет тюрьмы за контрреволюционную деятельность", - гремит мегафон одного из пикетчиков.
Стоим, ноябрьский холод пробирается сквозь одежду, заползает в сапоги. У рыжей девушки Алены на ветру руки покраснели как обожженные. Отдаю ей свой плакат, про права человека в КНР. Его вешают на шею, руки можно спрятать. Беру ее "Освободить Ван Сичже..."
- Что ж ты без перчаток на такое дело?
- Я так не привыкла, - улыбается она застывшими губами. - Привыкла: 30 секунд - и в теплый автобус.
Автобус здесь, из-за занавесок выглядывают хмурые лица милиционеров. Мы ждем, пока выйдет секретарь посольства, чтобы передать ему обращение с подписями. Они ждут приказа.
Стоим. За спиной - парк, пруд, где гуляющие кормят хлебом нахохлившихся уток, впереди - улица, охранные будки, советская милиция и Китай. Посольство - территория государства. Входят и выходят люди, смотрят на нас удивленно, некоторые делают несколько шагов, чтобы разглядеть плакаты, но не приближаются. Холеные дипломатические автомобили притормаживают на развороте. В одном замечаю красивую женщину в красном платье, в другом - военного в темной форме; наверное, моряк. Нас рассматривают как диковину. Ясно почему - мы ведь стоим, нас не бьют пока.
Китай. Было время, пели: "Сталин и Мао слушают нас". Было время, когда маленький Мальчик Дима перелистывал яркие глянцевые страницы неведомо как попавшего в Союз журнала "Шпигель" с пейзажами "культурной революции": трупы беженцев вылавливают из пролива, за которым - Гонконг. Было время, когда эфир громыхал: "Остановить пекинских гегемонистов. Было время, когда шутили: оптимисты учат английский, пессимисты - китайский, реалисты изучают автомат Калашникова. Настал день, когда сказали наконец: "Отношения нормализованы, можно расслабиться". Но мы уже знали, что эта огромная страна, которую мы постоянно ощущали рядом, о которой не могли забыть - да нам и не давали - не только страна рисовых полей и Великой Стены, но и страна площади Тяньаньмынь.

***

В апреле 1990 года Москву посетил с официальным визитом премьер Госсовета КНР Ли Пэн.
Флаг над посольством просвечивал красным пятном сквозь робкие листья парка. Мы шли с холма от Главного здания, от памятника Ломоносову. Нас ждали.
Это сохранилось в памяти кусками рваной видеопленки. Люди с рациями, люди с дубинками; автобус, крадущийся по аллее, готовый к прыжку, - и оттуда вдруг посыпались, как солдатики, серые береты; и разбегающиеся демонстранты; руки за спину механические заученным движением; лицо пожилой женщины, кричащей: "Отпустите их, фашисты!"; и глаза детей, которые играли здесь - в войну, а вот война пришла.
Бегут через проспект, визг тормозов, настигают на разделительной полосе, девушку за волосы, кровь в лицо, стиснуты кулаки, камень! Поднимает камень с земли; брось, дурак, они этого и ждут! В глазах застыл вопрос; но это будет по их правилам, пойми, - и рука разжимается... Это будет по их правилам, пойми, лучше скажи этим детям, смотрите, вам и ходить никуда не надо, смотрите! Запоминайте, дети, что такое "хорошо".
Там была в основном молодежь - от анархистов до металлистов. После разгрома мы погрузились в 34-й троллейбус. Мы не плакали и не были напуганы, в общем, мы злые были. Смирные граждане пассажиры вжались в кресла, уставились в окна, отгораживаясь апрельским городом от шумной компании. Мы громко объявили, в чем дело: только что, сказали, разогнана демонстрация у китайского посольства против визита Ли Пэна.
Серж, чудаковатый сюрреалист в черной шляпе, заиграл на флейте. Остальные оживленно тусовались на задней площадке. Остановка за остановкой, мимо домов-стен, мимо строя разных посольств. Вошли двое. Серж толкнул меня локтем:
- Глянь! Это те, кто нас гонял.
Двое неопределенных мужчин в куртках, Я посмотрел.
- Да что ты... Нет... Вряд ли...
Тогда один из них, поняв, в чем дело, улыбнулся сытой улыбкой удачливого охотника, выполнившего норму, и сказал:
- Мы это, мы, не сомневайтесь.
- Суки, - громко сказал Серж.
Они промолчали. Может быть, народу было слишком много вокруг. Или обиделись: за что? Мол, поиграли, теперь и поговорить можно. Но они ехали домой, их ждал дома обед. За нашими товарищами закрылась дверь камеры.

***

Тяньаньмынь, Тяньаньмынь. Тяньаньмынь десятки раз повторено в подписях к фотографиям. Ворох журналов. Ватман, клей, ножницы.
- Можно я эту картинку вырежу?
- Режь.
- А не жалко?
- Что делать.
Группа пропаганды оккупировала аудиторию на 18 этаже. Несколько часов спустя начнется голодовка солидарности, газон покроется палатками, и люди, которые придут глазеть на нас, как на редкостных идиотов (это ж надо - сутки не жрать, и за что?)... Нет, конечно, там не только такие будут, такие просто не придут. Но надо, чтобы зрители понимали, что происходит, хотя бы попробовали понять. И поэтому - Тяньаньмынь, Тяньаньмынь, Тяньаньмынь. Любой из нас видел много фотографий трупов, но мало кто примерял их к себе. Может быть, только тот, за кем уже закрывалась железная дверь.
Желтым по черному головоломные иероглифы Цзюс Ши - голодовка. Главное - не перепутать: эту загогулину сюда, эту вот так, сверху. Где вы, китаеведы?
За стеклом - зеленые волны крон, дальше - чаша стадиона и Москва - широкая, беспорядочная, от горизонта до горизонта. Вид из Главного здания на север. Внизу у газона-прямоугольника собираются лилипуты с российским флагом.
- Интересно, - вдруг говорит Дима, - а те китайцы... Наверное, год назад они вот так же плакаты рисовали...
- Наверное, - сказала художница Аня.
Нам пора было вниз, к маленьким людям. Когда мы вышли из подъезда, я оглянулся: луч закатного солнца блеснул на золотой звезде. Как будто на миг приоткрылся огромный глаз, устремленный на микробов, копошащихся в бесконечной дали. "Что это за игру вы затеяли? Кто разрешил?" - но, кажется, кроме меня никто на это не обратил внимания.

***

Москва - не Пекин. Собственно, было ясно, что голодовку не разгонят. Собственно, провести сутки на свежем воздухе, на зеленом лужку - чем не развлечение? Игра... Только близко к краю.
Его зовут на американский манер - Тим. В начале мая, перед акцией, он шел по улице Горького и бурно рассказывал про студенческий форум, про какое-то экологически-зарубежное совещание, как он с "уоки-токи" в каждой руке командовал стадом "Икарусов". Он излучал детскую, светлую радость жизни. И мы шли по улице Горького, направляясь к старому зданию Универа, где должна была состояться какая-то организационная тусовка. Мы встретили еще студентов, они рассекали уже в белых повязках, он тоже одел повязку, а я не стал. Зашли в кафе на Кузнецком.
- А ты в Моссовете был?
- Что-то тянут с разрешением.
- Во, гады. Если запретят...
- Придется лезть под дубинки.
- Ментов на всех хватит.
Это - во весь голос на все кафе. Наслаждаясь напряженным интересом настороженно притихшей очереди. Я физически ощущал, как ему это нравилось. Нравится, поставь себе волосы ирокезом, подумал я тогда. Слишком это дешево выглядело, слишком это на публику.
Но потом, 13 мая, когда часть голодовщиков вдруг сорвалась пойти маршем на посольство, он был против, он спорил с ними до конца, но пошел первым с мегафоном. Он не знал, что будет, если их ждут, но шел первым. Их не ждали, но кто мог знать это наверняка? Игра...

***

- Свободу узникам совести! Свободу Ван Сичже! - гремит мегафон и вдруг захлебывается. Кругом смеются: советская техника, врежь по нему!
Стоим почти час. Пальцы онемели. По-прежнему щелкают фотоаппараты газетчиков и других фотографов.
- Простите, - кричим одному из них, - вы из какого издания?
- Да я, ребят, из службы охраны, - неожиданно признается он, кажется, смутившись.
Мимо шляется народ. Старушка боевого вида набрасывается на нас: "Нечего тут стоять! Туда езжайте и стойте!" Не отвечаем. Немецкая овчарка, выгуливаемая солидным хозяином, вдруг заходится в лае. Знает, на кого лаять, улыбается Дима. Он дает интервью корреспонденту радио, до меня доносятся обрывки фраз: "Международная Амнистия - неправительственная организация... Лондон... заключенные тоталитарных режимов... дацзыбао... подписи... да, это московская группа "Эмнисти".
Какой-то осмелевший китаец решительно направляется к нам.
- Ду ю спик рашен?
- Конесна, конесна, - кивает он. Представляется корреспондентом "Синьхуа". Ван Сичже? Такого не знаю. 14 лет? Ну, это не просто так, про него, наверное, уже все забыли. Может, его и нет уже.
- Не забыли, - твердо говорит рыжая Алена. - Видите - мы же здесь.
Привлеченные пикетом, из глубины парка подтягиваются местные рабочие, усталые мужики в оранжевых жилетах поверх ватников. Их агитируют, и вполне успешно, судя по реакции.
Четыре часа. Посольство письмо не приняло, что, в общем, обычно. Пойдет по почте. Сворачиваем плакаты.
- Давайте оставим лозунги на кустах - предлагает кто-то.
- Не надо, - говорит рабочий. - Нам же убирать.
- А вы не убирайте!
- Думаете, завтра его освободят? Пригодятся еще!
Идем к троллейбусной остановке. Приятно ощущать, как с движением в тело возвращается тепло. Минуем автобус, оттуда смотрят на нас, и я ничего не могу прочесть по их лицам. Просто сегодня приказ не поступил. А завтра?
Но сегодня мы выиграли.

***

"Студентов Китая никто не заставлял выходить на площадь, никто специально не учил, как голодать, как ложиться под танки и умирать достойно. Это были обычные люди, которые очень хотели жить, но свобода и личное достоинство были для них дороже жизни. Мы тоже хотим жить. Но, как и наши братья в Пекине, считаем позорной жизнь рабскую.
...Мы не хотим дружить с китайским правительством, убивающим свой народ. Мы хотим дружить с китайским народом! Не к ненависти, злобе и насилию, а к солидарности и любви призываем мы в этот скорбный день, повторяя старый лозунг: "За вашу и нашу свободу!"
13 мая 1990 года. Москва. Международная акция солидарности с китайскими студентами.

Недели через две после голодовки вышла газета с нашими материалами. На полу в мрачном фойе ГЗ, увертываясь от спешащих ног, я мазал эти листы казеиновым клеем и лепил на стенку. Мало кто останавливался, массы бежали мимо - сессия, да и вообще...
- Извините, у вас еще есть это? Я увидел девушку.
- Вот это, - повторила она на преувеличенно правильном русском, указывая на только что наклеенный мною газетный разворот.
- О, разумеется, сейчас! - засуетился я, бросаясь к сумке.
Она торопливо раскрыла кошелек.
- Сколько стоит?
- Что Вы, - сказал я. - Бесплатно.
И протянул ей газету. Она взяла, ничего не сказала, только улыбнулась и посмотрела на меня. И быстро-быстро зашагала прочь, а с ней были два парня, я только сейчас заметил, и они все очень быстро пошли. Я тут сообразил, что надо было им еще дать, напечатали много, а им-то, наверное, нужнее, чем всем прочим, и крикнул: "Подождите!", но они не обернулись, не остановились, и их скрыл людской поток, чужие спины.
Но со мной остался ее взгляд. И улыбка.
Зачем? Вот за этим.