Николай Муравин (1966-1996)
Группа vk.com Памяти Коли.

Николай Муравин

Чёрный фронт

Опубликовано в журнале Ровесник, 1995 г. №6

В детстве были долгая зима, ночь, желтый свет прожекторов, сугроб до карниза, холодное морс, морошка и полярное сияние. Был отец, веселый и добрый; когда он входил, мороз прятался в складках его бушлата. Потом появились школа, дневник, пионерский галстук. Поток! Таня с мамой сели в большой гражданский самолет и оказались в другой стране, где прожили почти два года. Таня запомнила широкие проспекты, аллеи пыльных пальм, базары и крепостные башни, ослоп и верблюдов, разбег истребителей по раскаленному бетону, их старт в яркое небо. Потом они вернулись на Родину, а отец остался. Однажды Таня прибежала домой с газетой в руке: "Мама, мама, там. где папа,— война!" — "Папа в тылу,— строго сказала мама.— Его хорошо охраняют".— "Но почему он там, если война?" — "Это его работа’',— сказала мамa.

Отец вернулся, привез много подарков и зазубренные куски металла, которые долго лежали в серванте среди хрусталя. Потом он уезжал на два-три месяца и каждый раз возвращался загорелый, всегда с подарками, однажды привез деревянную африканскую маску. Тогда они жили в Ленинграде, а вскоре переехали в Москву: маска потерялась при переезде.

Таня выросла, стала влюбляться, осталось гадкое воспоминание о партнере в танцевальной студни. Она закончила школу, поступила, куда захотела (впрочем, она вовсе не была уверена, туда ли ей хотелось на самом деле), стала изучать никому не нужные науки и чужие языки, и так прошел еще год, пока она не встретила Мануэля.

Таня никогда не задумывалась о том, что вот она белая, но бывают еще черные и желтые. А тут вдруг она подумала: "Может, я расистка?' — ощутив недоумение, укол легкого неудовольствия, когда он протянул ей руку, почти черную, только ладонь светлая. Ее узкая белая кисть легла в теплую сухую ладонь, и черные тиски мягко сомкнулись — но тут же разжались, не показав своей силы, и белые зубы на черном лице сверкнули в улыбке.

Это случилось в Доме дружбы. Интересное словосочетание, Таню оно забавляло: в детстве ей казалось, что Дом обуви построен из ботинок, а Дом обоев, естественно,— из обоев. Дом дружбы на самом деле — дворец, мавританский замок на Калининском, высокие лепные потолки, роскошные люстры, ковры, система лестниц и зеркал, кафе в подвале. В Доме дружбы на торжественном собрании сидел Мануэль и скучал. Таня наблюдала за ним сбоку... не наблюдала, а просто так вышло, что с ее места взгляд, свободно скользящий по людям в зале, неизбежно натыкался на красивого африканца в штатском. Таня сразу поняла: военный, уж военных она насмотрелась. Она пришла сюда ради практики в языке и старалась внимательно слушать все выступления пожилых штатских и военных, а речь там шла - где явно, где скрыто за гладкими официальными формулиров-
ками - о войне. Тане стало скучно. Она вышла покурить (недавно научилась), а на лестнице уже стоял он, и она прикурила от его зажигалки. Он попытался сказать что-то по-русски, настолько исказив фразу, что она не удержалась от смеха и ответила на португальском. Он протянул руку: "Мануэль” — и ни на миг не задержал её пальцы в своей ладони дольше, чем необходимо для вежливого знакомства, и Таня, не колеблясь, назвала свое имя.

“Я правильно выразилась по-вашему?" — спросила Таня. Мануэль улыбнулся. "По-нашему лучше и не пробовать, у нас столько народов! Балози, балунда, баконго... Но ты правильно выразилась по-португальски".

Ей нравилось говорить, нравилось облекать невесомые простые слова в необычную форму шикающих звуков и посылать в пространство, зная, что сигнал будет принят, а ответ получен и расшифрован. Получилась игра, развлечение; сначала это было главным. Потом главным стало прикосновение его черной руки.

Сперва-то довольно рядовая история: вот, еще один... заморское диво, кофе, музеи, выставки, просто прогулки (надо же ему Москву показать), даже банальное кино. Время текло себе, и скульптуры, картины, фильмы, улицы незаметно таяли в нем, прекращали самостоятельное существование, становились лишь фоном к перехваченному взгляду, поводом к возможности прикосновения, к волнующим двуязычным оговоркам.

Роман. Даже его сюжет как в литературе: она — генеральская дочь, он — черный. Нет, не совсем черный. У него большие карие глаза, черты лица почти европейские и шоколадная кожа. Он не негр, он — Мануэль. Все, что могло разделить их, Таня бессознательно отторгала, не воспринимала, но, увидев глазки швейцара, отразившиеся в ресторанном зеркале за ее спиной, уловив краем уха слова прохожего, она снова сжималась от предательского чувства вины. Белая шлюха с богатым негром... Но Мануэль не богач, он летчик, только летчик, только летчик с фронта в далекой стране! И он не черный, разве что если погашен весь свет в комнате, в окне лишь отблеск огней Москвы, и вот тогда действительно черна его большая, сильная, ласковая рука...

Он дарил ей цветы и иногда вещи. Домашние его никогда не видели, но знали о нем. Таня пережила неприятный разговор с отцом. Кончилось скандалом, и она несколько дней ночевала у подруги. Она бывала в общаге у Мануэля. Обычная общага: тараканы, стены с картинками. У Мануэля над кроватью висела деревянная маска. Тане показалось, что маску она узнала, и показалось даже, что маска узнала ее. Она долго водила пальцем по дереву широких губ. по едва покрытым темным лаком глазам, по поверхности скул с глубоко врезанными в них шрамами. "Зачем это?" — спроси.м она. Мануэль сказал, что шрамы наносят во время обряда посвящения в мужчины. "Балози, балунда, баконго... они черные",— рассеянно сказала Таня.

Нет, Мануэль не такой, как те, у кого на лице ритуальные шрамы и татуировки, кто молится духам воды и леса, носит амулеты из когтей и клыков. Конечно, нет. Правда, у Мануэля тоже есть амулет на тонкой цепочке — пуля, подарок кубинского друга, говорит он. Он учился в Португалии. Он мало рассказывает о себе, не любит это. Но он не такой, как черные, не такой, как курсанты, которые с ним учатся, у него ведь даже кожа светлее. Таня кое-что прочла про Африку, и теперь ей снились в невообразимых сочетаниях саванны и сорго, бабуины и баобабы. И еще она прочла отцовские книги, где говорилось про самолеты в антипартизанской войне и про зенитные ракеты.

Наступило лето, они расстались на время. У Мануэля начались полеты где-то на Кавказе, а Таня уехала па дачу, потом на море. йтмосфера, пронизанная желанием и флиртом, растлительно шептал прибой, и пьяный красавец тоже шептал ей в ухо слова, которых на русском она никогда не слышала, и совал в руку нацарапанный на пачке сигарет ленинградский адрес. Откуда у тебя такие шрамы, спросила его Таня, а он сказал что-то про нашу войну... Когда вернулась в Москву, увидела сон, который постаралась запомнить и пересказать Мануэлю.

В том сне Таня летала. Летала сама, скользя в тугих воздушных струях под лазурным куполом над чашей саванны, буша, вельда. Раскинув руки, смеясь, над холмами волшебной страны, сонного и загадочного королевства Нгола. Ленивые бегемоты на отмелях тенистых рек поворачивают головы ей вслед, слоны трубят, приветствуя ее. Ей легко и празднично, и хочется бесконечно лететь вперед над желто-зелеными волнами равнины.

Длинные рыжие раны окопов перед деревней — скоплением круглых хижин под соломенной кровлей среди прямоугольников полей. Линия фронта, думает Таня, испуганно глядя вниз. Вдруг, потеряв способность к движению, она зависает над деревней мертвым крестом в жаркой тишине дня. Страх, проникший снаружи, тянет к земле липкими щупальцами. Черные люди в хаки. Хриплый смех, грубая речь, сильные руки, привыкшие к оружию, и само оружие, удобное, привыкшее к рукам. Ниже, все ниже; а они не смотрят вверх, и Таня, задыхаясь, пытается кричать, лишь бы скорее это кончилось; но вот один из черных медленно поднимает голову, их глаза встречаются.

Таня проснулась от собственного крика и пролежала несколько минут, вновь привыкая к тёплой, безопасной надежности окружающих вещей.

Мануэль появился в середине сентября, Он стал сдержаннее, они теперь реже виделись — ясно, у стажера не так много времени. В октябре случилось несчастье — погиб его друг Жозе. Таня поразилась, как изменился Жозе после смерти — губы натянулись, заострились скулы, кожа посветлела. Всю дорогу обратно в город Мануэль молчал. Таня испугалась.

Он церемонно попросил разрешения говорить только по-портуптьскн. Он курил сигарету за сигаретой, словно пытаясь спрятаться от нее в облаках дыма. Пойми, сказал он, мне здесь немного осталось. Пойми, этого все равно не избежать. У нас разные судьбы. Ты останешься здесь, так будет лучше, сказал он. А Таня кричала: у тебя другая, другая, другая! Потом плакала. Пусть другая, сказал он, зря мы этот разговор затеяли.

Через неделю Таня получила письмо. Мне нужно все-таки объяснить тебе. писал Мануэль. Дело не в другой. Дело даже не в цвете кожи, хотя для тебя он важен, согласись, это так. Но ты считала, что я не похож на остальных черных, а я один из них, и война — моя работа (Таня закрывает глаза и видит Мануэля, произносящего эти слова). Мы все принадлежим фронту, это наш фронт, черный. А у тебя все иначе. Ты найдешь себе хорошего человека. Но, если встретишь кого-нибудь, вроде меня,— не подпускай его к себе, беги, сиасайся. Я желаю тебе счастья.

Таню душили слезы. Ну что же он, ведь можно пожениться, а война — кончится эта проклятая война, уже сколько лет воюют, они что, с ума все там посходили? Таня прибежала к подруге, единствснной, оставшейся со школы. "Не убивайся, не стоит он того,— сказала подруга.— К тому же, прости меня, черный. Мужчина что автобус, следующий подойдет. Да сама подумай". Таня попробовала подумать, и — удивительное дело — ей стало легче. Она обнаружила, чго внутри слез уже не осталось. Действительно, у них с Мануэлем (у меня и у него, подумала Таня) — разные судьбы. Она будет смотреть в окно на снегопад, входить в метро, пить шампанское и как порядочная девушка выйдет замуж. А он... Вряд ли Таня могла это правильно представить, но представила. В тумане облаков в сезон дождей, в прозрачном небе сухой зимы, карающий африканский бог на стальных крыльях — наверное, таким он должен казаться бллози, балунда, баконго. Таким он и будет, посылая к земле огненные стрелы, иснепеляюший жар, вихри металла. Он будет летать, пока не остановит его удар какой-нибудь ракеты, которую приволокли на позиции на плечах через пограничные болота... Но какое мне дело! Какое мне дело до этого черного, до их самолетов, до их войны!

Он исчез, как обещал. Она осталась. Она стала жить дальше. Просто положено жить... вот уже полгода, уже семь месяцев, уже год без Мануэля — и вновь зима, и горы серого снега вдоль городских трасс. Тане жить весело и интересно. У Тани новые друзья, все белые (впрочем, какое значение имеет цвет кожи? Теперь — никакого).

Есть, правда, среди них непонятные люди, например, Тим. Занимается какими-то странными делами с латиноамериканцами и палестинцами. “Слушай, Тань, а у тебя ведь португальский?" — спросил он её однажды.

Она пошла с Тимом в госпиталь. Да, эти парни не понимали английского, и португальского тоже почти не понимали. Они были крсстьяне-овамбо, молчаливые и перепуганные, простые солдаты "черного" фронта. У этих ребят в основном были оторваны ноги — противопехотные мины, пояснил Тим. Война, надо думать, для них закончилась, последним ударом отбросив в страну снега, самолетов МИГ и автоматов АК.

Они плохо её понимали, тогда Таня стала рисовать в тетрадке по философии слонов, крокодилов и черепах, заставив одного нз овамбо объяснять, как это будет на их языке. Постепенно вся палата втянулась в игру. Тут на костылях вернулся с процедур высокий бородатый "комиссар" (так называли его овамбо) Эдуардо. "Эдуардо",— сказал он Тане, протягивая руку. Она послушно вложила свою узкую белую кисть в его ладонь... Он держался уверенно, говорил понятно. Ему повезло — оторвана лишь ступня. “Если сделают хороший протез, буду как новый,—улыбнулся он, проследив Танин взгляд.— Даже повоевать еще смогу".— ‘‘Ты хочешь воевать?" Он пожал плечами. “Принеси газеты, Таня, мы совсем отстали от жизни. Хотя бы “Аванти“ принеси". Таня кивнула.

Газеты она купила и передала через Тима. Потом Тим сказал ей, что Эдуардо очень хотел её видеть. “Зачем?" — спросила она. Тим сказал, что толком не понял, какая-то фронтовая история, что-то про самолет, который то ли сбили, то ли сам упал, и еще некий амулет есть у Эдуардо, и он хочет его передать и говорит, что это важно. Таня пообещала подумать. Ночью у нее заболело сердце, день не запомнился, вечером снова позвонил Тим и спросил, так как наёчет госпиталя. Она придумала предлог, отшутилась. А на следующий день уже ехала в поезде на Ленинград. Таня сидела у окна, смотрела на бегущие столбы, на снежные поля и частокол леса, но изображение постоянно расплывалось, дрожало, теряя резкость, а стальные колеса вагона выстукивали по промороженным рельсам: балози, балунда, баконго.